четверг, 10 июня 2010 г.

Безрукавка (моя жизненная траектория)

И вот наконец ваше слово. Черта под сводом умножений и делений жизни - несокрушимое, весомое - окончание пути, по которому идешь. Камушек в ботинке. Шапка-ушанка в зимний день. Прохладная рука на лбу в пустыне. Единственная правда и самая главная ложь - слово. Все воспоминания тщетны, когда записаны на бумаге, и ничего из прошлого и ничего из настоящего, вырванное из контекста, как один мазок кистью на листе с пейзажем, не говорит о жизни, не говорит о дальнейшей судьбе. Важно то, что не запоминаешь, случайные люди гораздо больше оказывают влияния на ход истории, чем те, которые рядом, и поворотные точки существования размыты до тех пор, пока человек не умер, потому что в любую секунду красным фонарем засветится уже следующий отрезок пути. В шестнадцать мечтаешь о судейском молотке, хочешь учиться на юриста, через два месяца поступаешь на социологию и через год даже не вспоминаешь о криминалистике. В 6 лет писал о театре в желтый блокнот, через двенадцать лет пишешь о театре в красный блог – и, казалось бы, как очевидно было в детстве это стремление печататься в любой газете. Стремишься стать успешным и знаменитым - в любой области, через год забиваешься в угол и разучиваешься говорить. Еще через год - учишься говорить заново, учишься писать заново через десять лет после того как поступил в школу и научился впервые. Сегодня признаешься в любви одному, завтра просыпаешься с мыслью, что не любишь никого. Друзей, с которыми сочинял стихи в шестом классе и клялся кровью, встречаешь на улице и не узнаешь. Описываешь на листочке прошлый день и забываешь самое главное. Описываешь день завтрашний и из списка в 15 пунктов выполняешь только 1. Если бы был выбор, этим пунктом стало бы мое собственное признание себя талантливой, отбрасывание в сторону всех страхов и слушание самых лучших людей. Страх, пожалуй, зародился еще в детстве и жил, отражаясь в глазах сестры, смотрел исподлобья учительницей по литературе в школе, не проходил даже тогда, когда я, казалось бы, окрыленная мечтой стать хормейстером, ломала руки перед экзаменами. Все так, как говорил Фрейд, из детства, вместе с осознанием того, что это детство всегда было и всегда будет, и это - только со мной. Все остальные рядом - мама, бабушка, дедушка, сестра и Люба - взрослые. Кафка в одном из писем описывает случай, когда Достоевский дописал свой роман "Бедные люди", и к нему ночью в дом врываются Некрасов и Григорьев, целуют его, хвалят, называют надеждой России, и после Достоевский, глядя в их уходящие спины, произносит: "Что за великолепные люди! Как добры, как благородны! И как низок я сам. Если б они могли заглянуть ко мне в душу… А ведь скажи я им – не поверят". Высшее желание, по-моему, может быть только одним: чтобы эти "взрослые" люди мною восхищались. Все едины в своей разности, и ясно, что без всяких поступлений во ВГИК в этом году, без желанных пятерок на экзаменах (совсем пустое), без многочисленных достижений или некоторых совершенно блеклых дней, это восхищение живет где-то в глубине их души, в глубине моей души. Лишь бы только оно хоть иногда прорывалось.

Первое предложение - ворованное, у Кафки.

Комментариев нет:

Отправить комментарий